Малыш недоверчиво взглянул на Аню и вдруг засмеялся.

– В меховой лисе-колбасе! – повторила она, довольная успехом своего повествования. – И еще поет!

– Фто паёт? – потребовал мальчик.

Анна задумалась.

– Вдоль по Пии-итерской! – вывела она громко. – По Тверско-ой-Ямской! По Тверской-Ямско-ой, с колокольчиком! – Она принялась аккуратно подбрасывать его на коленях в такт песне. – Едет миленький мой! Сам на троечке! Едет ла-апушка да по проселочкам!

Ребенок захохотал.

– Лиса слушает, подпевает! Зачем, думает, я такого певчего колобка съела? Глупая я, что ли? «Выходи!» – говорит. И выплюнула его. Колобок ее в нос поцеловал и дальше покатился. Вот и сказке конец! Ой, смотри, твоя мама идет.

– Мама, колобок живой! – закричал мальчик так пронзительно, что Мельников вздрогнул.

Это мгновение – крошечный бегущий малыш, и девочка, смеющаяся на скамейке, и ветер, и легчайшее касание кисеи, и запах распустившихся почек, и голубиное воркование на крыше подъезда – навсегда запечатлелось в его памяти. Колобок был живой. Все были живые.

Он вдруг отчетливо понял, что ему нужно делать. Вернуться туда, разумеется, как он раньше не сообразил! Падение тому виной, голова работает хуже, чем прежде, но это временно. Все наладится, стоит ему вернуться в свой дом.

Константин Романович отряхнул пальто от снега и пошел. Он ориентировался на шум машин и не ошибся. Дорога вывела его на скоростную трассу. Обочина была грязная, на него летели брызги от проносившихся мимо автомобилей, но Мельников, запахнув пальто от ветра, упрямо пробивался вперед.

Его обогнала разбитая «девятка» и вдруг притормозила метрах в ста перед ним. Вышли два парня, оба коротко стриженые, в дутых куртках.

– Отец, ты далёко ли топаешь? – спросил один.

– В Москву.

– В Москву-у? – Он присвистнул и посмотрел на второго. Тот сделал большие глаза. – Батя, Москва в другой стороне. Ты заблудился.

Мельников расстроился. Сколько времени он потерял впустую! И Ольга Степановна наверняка волнуется. Он чуть не заплакал, может быть, даже немного прослезился, потому что парни вдруг как-то засуетились, и один притащил из машины бутылку с водой, а второй начал искать платок и не нашел, но у Константина Романовича, к счастью, был в кармане свой.

Вода оказалась холодная. Он с достоинством отказался, сказав, что жена не разрешает употреблять ледяное, боится за его здоровье.

– А вот это правильно! – согласился первый. – Хорошая у тебя жена, бать. Она в Москве?

Мельников закивал. Парни снова переглянулись и оба вздохнули.

– Ну, на три часа позже приедем, – непонятно сказал второй.

– По пробкам-то? На пять – не хочешь?

Они замолчали.

– Да и хрен с ними, – плюнул один. – Чего он тут… Отец, ты адрес свой знаешь?

Константин Романович даже немного обиделся. Что он, слабоумный? Он назвал адрес, его посадили в теплую машину, и они поехали. В багажнике позвякивали бутылки. За окном в темноте мелькали машины, фонари, вывески, светофоры, и вскоре Мельников мирно спал в машине, уносившей его от Зеленограда.

Проснулся он оттого, что его осторожно похлопывали по руке.

– Приехали, отец. Узнаешь?

Еще бы не узнать! На минуту его смутили лежащие вокруг сугробы, в то время как Мельников определенно помнил, что во время его отъезда был июнь. Он даже чуть было не испугался. Но вовремя сообразил, что снег – это иллюзия, защита его дома от посторонних, что-то вроде маскировки – чтобы чужие не ходили. Вот почему двор у них такой тихий.

Парни высадили его и уехали. Но сначала Константин Романович показал им светящееся окно на первом этаже. Он уже забыл, для чего все эти расспросы, и хотел только побыстрее отвязаться от любопытствующих типов. Его фамильярно похлопали по плечу – Мельников вскинул брови – и он остался один.

На двери подъезда чернела панель домофона. Когда успели поставить? Зачем? Он слепил снежок, собираясь бросить его в окно, как вдруг заметил решетки. Ахнул, прижал ладонь к губам. Оля никогда не поставила бы решеток. Она боится пожара, а воров не боится вовсе. «Костя, пусть нас ограбят, но мы не будем жить как арестанты!»

Что же получается? Его привезли не туда?

А-а-а, все это проделки двух раскосых бесов! Путают его, звенит бутылочное стекло в ушах и сыплются в глаза красные дорожные огни, словно сечет песком. Прижать ладони к лицу, постоять… Вот так, вот так. Дом поплыл по небу – пароход, отходящий от пристани в темную небесную синь – а Мельников остался на берегу, лежал на прохладном песке, кутаясь в полотенце, и в конце концов уснул.

Очнулся в темноте. Холодно. Над головой фонарь. В фонаре снег вьется как мошкара. Присмотрелся – а это и есть мошкара, из июня посланная Ольгой Степановной: подсказывает ему, чтобы шел за светом. Константин Романович, кряхтя, поднялся и захромал по сетке меридианов и параллелей, сложенной из пересекающихся фонарных лучей, иногда сверяясь с мошкарой. Висит облако, звенит? Значит, путь выбран верно.

Иногда звон усиливался. Тогда Мельников останавливался, пережидал. Конечно, провожатые таким образом подбадривали его, но уж очень нехорошо становилось в голове, словно ее, как клетку с канарейками, накрывали тряпкой: черно и душно.

К утру Константин Романович оказался на пустыре. Он совершенно выбился из сил и догадывался, что вид имеет самый плачевный. Мошки улетели. Нужен был новый знак, Мельников не сомневался, что он будет, и, когда впереди мелькнул красноватый отблеск, нисколько не удивился.

Вокруг костра сидели люди. Он подошел, и ему освободили место, ни о чем не спрашивая.

3

Так Константин Романович поселился у огня. Те, кто пустил его, забрали шарф, пальто и ботинки, выдав взамен дырявые обноски. Мельников не возражал. Он кутался в пакеты из-под мусора, а спину от ветра защищал коробками. Поначалу его о чем-то спрашивали. Перед ним, будто морды чеширских котов, возникали из ниоткуда синюшные лица, и губы у них шевелились, а заплывшие глаза щурились, но голосов Мельников не слышал. Он тихо улыбался в ответ. Ему хотелось взять этих людей с собой, к Ольге Степановне, но он смутно ощущал, что вряд ли это возможно.

Они были к нему добры. Со второго дня окрестили Юриком – от юродивого – и делились тем, что имели сами. Впрочем, от еды блаженненький отказывался, а пил только воду. Был он так тих и светел, что, когда пара залетных пыталась отогнать его от костра, местные озверели и полезли в драку. «Юрика не трожь!»

Путь в Москву совершенно изгладился из его памяти. Необъятное хранилище его воспоминаний погрузилось во тьму; философы и их труды, студенты с дипломами, его коллеги, его монографии, тысячи прочитанных книг слились в одно целое и стали неразличимы, как деревья в ночном лесу. Но посреди этого леса вилась тропа. По ней и брел Константин Романович, немного испуганный, но твердо помнящий, что его ждут.